Сегодня благодаря Всероссийской переписи слепоглухих фондом «Со-единение» выявлено 4213 людей с одновременным нарушением слуха и зрения. Это непридуманные истории из жизни слепоглухих людей. Они живут рядом с нами, у каждого есть друзья, профессия, мечты…

«Я родился слышащим и видящим. Оглох, когда мне был один год. Пошел учиться в школу для глухих. С детства любил рисовать. Ходил в школу живописи. После школы пошел поступать в Московское промышленное училище имени Калинина. Там мне говорят: ты глухой. Как ты будешь здесь учиться? Я сказал: я буду учиться. Они позвонили в Министерство образования, а там сказали: на ваше усмотрение. И я сдал экзамены наравне со всеми. И поступил. Я был один глухой во всем училище. Овладел резьбой по дереву, камню, кости. Тогда уже занимался скульптурой. А когда заканчивал, начал постепенно терять зрение, мне было 23 года. Но до слепоты было еще далеко...

Одно время у меня была гранитная мастерская. Я делал памятники, надписи... Кормить семью надо было. Пока я хоть как-то видел, я писал картины, работал в мастерской, делал чеканку, учителем рисования работал. А когда совсем зрение потерял, переключился на скульптуру. Понимаете, что делать в четырех стенах человеку без слуха и зрения? Может, я что и не так делаю. Но я модель не собираю, знаете, там, из шариков, кубиков и т.д. Некоторые скульпторы так лепят — частями: типа — сделайте цилиндр, к нему прилепите пять колбасок и шарик — получится собачка. Мне не нравится такая история тем, что нужно всё друг к другу примазывать, крепость такой модели уменьшается. Я делаю каркас, набрасываю кастилен, из шара или из «сардельки» вытягиваю — из общего куска — массу для головы, рук и прочих деталей, что-то добавляю. Проверяю симметрию...

Но больше всего я люблю мрамор. Давно лежит целый блок мрамора, 40 кубов. У меня много инструментов для мрамора: киянки: маленькие, средние, большие киянки, рашпили с разными наконечниками. Люблю киянками работать. Шлифую только шкуркой. Болгаркой ни в коем случае нельзя. Можно же травму нанести. Вот я сейчас одну работу задумал: «Рождение чувства». Там Адам и Ева соединяются друг с другом. Целуются. У них две головы, а подбородок один. Шея одна. Они — одно целое».

«Тихо. Совсем тихо. Всегда. Это — всегда. Это — глухота. Иногда в тишине — шум. Визг. Звон. Неприятно — но это тоже — есть. Темно. Иногда вспышками свет, молнии, фейерверки. Иногда — смазанные пятна непонятных очертаний. И это — всегда. Это — и днём, и ночью. Это — слепота. Мир без звуков. Мир без картинок. Он — такой. Вечно. У каждого из нас — своя глухота и своя слепота. Мы — слепоглухие».

«Я родился здоровым. В три-четыре месяца началась сильная болезнь. Врачи лечили, лечили и поняли, что я не слышу. Потом вырос — хорошо видел, нормально видел, носил очки в школе. Жил и учился в Москве, в школе глухих, метро Текстильщики. На улице гулял без очков, очки были нужны, только чтобы читать. Когда мне был 21 год, начало падать зрение. Постепенно, постепенно зрение садилось, садилось, все хуже и хуже. Сейчас совсем плохо. Закончил 8 классов, и поступил в училище, ПТУ.

Работаю фрезеровщиком в УПП в Люблино. Там делают оборудование для лифтов. Другой работы нет. Добираться от дома до работы один час. Езжу на работу из Выхино в Люблино. Быстро ходить не могу из-за травмы ноги. Зимой мама или жена сопровождают до метро.

Из дома пешком пять минут до остановки автобуса «Универсам». И еду до конечной. Чувствую, где автобус поворачивает, и выхожу. Метро «Выхино». Выхожу из автобуса, прямо иду до метро, там два бордюра, я уже знаю: люди идут, потоком, и я иду по потоку людей, ориентируюсь, чувствую, сколько ступенек, примерно запоминаю, точное число не знаю, но там два лестничных пролета, это помню. Я вижу желтую наклейку на ступеньках. Это помогает. Я в метро. Выходить в Кузьминках. Две остановки до Кузьминок. Чувствую. Также выхожу с потоком людей, вижу толпу, и выхожу с ними. Дальше иду к другой остановке — троллейбусной. Вышел: вижу, светло, людей немного, я не спешу, иду, иду, иду, до лестницы, потом налево и прямо. Вижу турникеты, выхожу аккуратно через турникеты, руками трогаю, чтобы аккуратно пройти, заранее готовлюсь к дверям. Если ветер сильный, заранее протягиваю руку — бывает нормально, мягко дверь пройдет, а бывает, сильно ударяет дверь. Иду до конца тупика. Потом налево, по лестнице поднимаюсь, вижу по наклейкам желтым, там дверь, ощупываю, чувствую, направо поворачиваю, недалеко, одна минута, близко до остановки. Жду троллейбус. Номер 74. Со светодиодами номер лучше вижу. Стою рядом с дверями. И еще запоминаю форму троллейбуса: есть старые, новые, запоминаю. Чувствую, куда выходят люди, чувствую двери, вхожу с потоком людей, прикладываю социальную карту к турникету, прохожу. В троллейбусе сижу только на переднем сиденье, не в хвосте. Если людей нет, я сажусь, чувствую ногами, что можно сесть, внимательно смотрю, когда поехали, сел на место. Я люблю ехать лицом по направлению движения, а не спиной. А если получилось сесть спиной к движению, то слежу, чтобы освободилось место, и пересаживаюсь. Если трудно, непонятно, я хитрю: ногой ощупываю рядом с местом, чувствую, где свободно. Если даже человека толкнул ногой, то человек промолчит, ничего страшного… Еду примерно 15 минут. Чувствую повороты. Троллейбус поворачивает на Люблинскую улицу, еще две остановки и выхожу. Перехожу на другую сторону через переход, без трости. Ногами чувствую, куда идти. Бывает, не замечаю столбики для машин, натыкаюсь на них, ударяюсь, и потом думаю о них, запоминаю, строю план, как на них не наткнуться в следующий раз. Спокойно, внимательно отслеживаю все желтые знаки, это помогает, на улице вижу фонарь, потом круглая такая штука черно-белая, полоски, специально для слепых, и дальше вход в УПП, где я работаю. У меня есть боковое зрение, и я вижу специальной формы чувствительные кнопки, на которые надо нажимать. Я знаю, куда нажимать. Есть маленькие болванки, я их вставляю, пластмассовые штуки закрепляю в пазы, потом штампую, но не круглые, а квадратные, чувствую руками, углубляю. Это такие штуки… я не могу их назвать… в общем такая штука, которая надевается… Я ее делаю. Это для лифтов».

«Помню себя глухую… Родных я понимала, смотря на губы, из которых вылетали слова, или видя, по их выражению лица… чувствовала себя радостной, несмотря на свою глухоту, прекрасно рисовала. Новый папа, за которого моя мама второй раз вышла замуж, хотел отдать меня в искусственную школу, мечтал, чтобы я стала художницей, но, к сожалению, не исполнилось… Когда в квартире все мои родственники общаются о своих делах, я старалась внимать их быстрые речи, но к сожалению, не смогла, стало мне скучно, перебивала разговор их, просила, чтобы они со мной разговаривали, но они не слушали меня, всё свое болтают: потом я на это рассердилась, думала о плохом, плакала от тоски, была в сильном гневе, говорила маме, что больше не хочу жить, хорошо бы мне в другом мире, где там царит покой божий. После того, как ослепла, много раз спрашивала у родных, когда мне вернут прежнее зрение, узнав, что это невозможно — вернуть зрение людям, была в страшном гневе, упрекала маму, чтобы она нашла того, кто может вернуть зрение мне. Послал господь мне огромное счастье — в моей судьбе появилась любимая воспитательница, которая поделилась своей добротой и верой в Бога, рассказала все, я давно искала покой, чтобы мне кто-нибудь помогал убирать все мои печали, вот слава богу, почитала библию, Евангелие, слушала рассказы от воспитательницы, и возгорелась от любви к Богу…»

«До шестнадцати лет я не переживал из-за своей слепоглухоты. Мне, главное, лишь бы книги были — что в Загорском детском доме слепоглухих, что дома на каникулах. Когда в гости ходили, я скучал. Там меня усиленно угощали, а поговорить было как-то не с кем и не о чем... Да не все и умели со мной разговаривать. Ровесников я успешно учил дактильному, то есть пальцевому, алфавиту. Со взрослыми нужен был переводчик. Зрячие буквы я тогда еще не знал, выучил печатные буквы в семнадцать — восемнадцать лет. В гостях я устраивался читать, возле меня ставили тарелку с фруктами — и всё нормально. И вот как-то во время летних каникул кто-то жалостливый разохался над моей слепоглухотой. И давай маму уговаривать: почему неизлечимо? вдруг уже нашли способ лечить, а мы просто не знаем... Срочно, не откладывая, надо ехать в Москву, в институт глазных болезней Гельмгольца! Отвезли в Москву, привезли обратно в детдом. От ответа на мои расспросы, что показала проверка, всячески уходят. Вечером я пристал к нашему фельдшеру, который дежурил в ночь. Я настойчиво просил фельдшера сказать, какое же заключение дали врачи в институте Гельмгольца. Он пробовал отговориться, но я пообещал, что не буду расстроен никаким ответом, и он сдался. Всего лишь подтвердился прежний вывод — неизлечимо. Неизлечимо... — сказал фельдшер. Я даже улыбнулся, когда он мне это сказал. И ушёл спать. Утром умывался, чистил зубы, и засмеялся над собой — на что надеялся, чего ради от мамы на целый месяц раньше уехал?.. И тут я подумал, что смех удивительно похож на плач. Смех удивительно похож на плач. Так же в горле дребезжит, что ли... И как только я это подумал, горький мой смех немедленно перешёл в плач. В неудержимые рыдания. Я бросился одеваться и — и во двор. Какой тут к чёрту завтрак... Убежал на веранду, на задворки детской площадки, и несколько часов метался по ней. Меня страшно трясло. И вот после той консультации в институте Гельмгольца всё изменилось. С того утра слепоглухота стала моим проклятием. Теперь я не просто скучал, я страдал от слепоглухоты, проклинал слепоглухоту».